Сон

Холодно, сыро, неуютно.
Нет в душе равновесия.
Не весело. 
Тяжесть безысходности,
сник
И решился вмиг…
И вот карабкаюсь
бодро я
На одр, где сгину.
Уже заполз, по спине мороз,  
Ужаса дрожь кожи.
На одр спину  
И...
стыну. 
Болят бёдра: твёрдо.
Голос произносит за пологом:
– Жизнь и смерть дороги,
Потому что они
Вечность твою сплетают
в дни.
Диалектика! 
Киваю, смотрю
в потолок…
Хреново смертнику!
– Зачем говорить
о смерти?
Ох, худо-то! –
Пищат откуда-то оптимистики:
– В смерти, черти, мистика!
Голос дотошного сплетника
С зычной оскоминой
Вопрошает меня,
будто знакомого:
– А скажи,
черепастая морда
С трансформаторных будок,
Держащая кости гордо,
Имеет ли прототип
В иерархии дьявольских свит?
Хочу швырнуть в ту сторону  
Что-нибудь.
Ничего нет.
И во всю грудь
Кричу голосу вздорному:
– Тот не видел свет?
А если будете приставать,
То я найду, что сказать…
Нежный, ласкающий слух
Слышу звук голоса женского:
– А что тот свет?
Каков он?
Что в нём нового? 
Говорят, нет там
ни холода, 
ни жары.
И, хоть ори, –
кабинетов косметики!
И вообще, наверное,
скукота
Ещё та.
Хи-хи!
Одни скелетики!
А там они пишут стихи?
Так что на том свете?
Ответьте!
Пауза. Тишины тяжесть веская,
Только роятся фиолетовые шары…
Голос! Узнаю сразу я  Вознесенского:
- А может, «Антимиры»?!
Снова пауза.
Слышу разговор чей-то:
– Только не бейте!
Звучит фраза:
– Заявляю сразу, что это
Вздор!
Подумаешь – одр выдумал,
Старо. Видели…
Нет чернил.
«Англетер». Вены.
Крови ил.
Револьвер!
Ужасный пример.
Кто-то сказал:
«Но хуже всего – пистолеты!
Шаг к смерти!
Не смейте!»
Ещё кто-то:
«Ох, поэты!»
И понеслось,
всё в разнос.
Шум, треск…
Видимости
видимость,
Как на телеэкране
При помехах в эфире:
То уже, то шире
Всплеск полос, рябь,
Аж по телу зябь!
Ну и бремя.
Вот, вот… Видимость прежняя.
Где же я? Что-то цокает?..
Наверное, «Время»?
Да,
теперь голос диктора
Балашова Виктора:
– Этот и тот свет едины,
Как на севере в океане льдины.
Мир один для рождения
и кончины,
Для надежды, любви и веры,
Для каждой эры.
Один, один!
И понеслось,
всё в разнос.
Шум, треск.
Видимости видимость,
Как на телеэкране 
При помехах в эфире:
То уже, то шире 
  всплеск полос, рябь,
По телу зябь…
Дрожь кожи. Всё то же,
то же…
Кошмар.
Чего-то коснулся…
Фу! Кальмар!
Проснулся.
Светает.
Рассвет за окном слушаю,
И как-то неловко
За малодушие.
Чёрт меня дёрнул
С этим одром!
Ну ничего,
Это ведь сон.
Слышен вьюги на улице стон.

Москва, 1971

Вьюнок

Я помню, как совсем ещё недавно
Себя в летах представить я не мог,
И по утрам, когда откроют ставни,
Ко мне в окно лез синенький вьюнок.

Он становился к вечеру увядшим,
Утратившим и свежесть, и красу,
Но каждый день с рассветом приходящим
Цветок оживший к свету нёс росу.

Прошли года. Теперь впервые с грустью
Встречаю новый, тридцать третий год,
А на душе безрадостно и пусто
От череды бессмысленных забот.

Сейчас иными стали представленья,
И те мечты, что звали в путь меня,
Давно ушли, как призрачные тени,
В глухие закоулки бытия.

Наверно, это робко входит осень
И понемногу изменяет быт,
Так обновляет в поле часто просит
Уже привычный августовский вид.

Теперь загадок больше стало в жизни
И многое в грядущем не понять,
Но знаю я, что мне не каждый ближний
И что тоску тоскою не унять.

Дни юности навечно улетели,
Но в памяти цветки вьюнка живут,
А многое, что сохранить хотел я,
Давно успело в прошлом утонуть.

Москва, 1972

Разлука

Я ненужным словом не хочу
Потревожить твой рассудок чистый,
Иногда в мечтах к тебе лечу,
Дни мои желтеют, словно листья.

Пусть кому и кажется смешным,
Что теперь, когда сединки вкрались,
Я не стал со временем иным,
Нежность чувств нетронутой осталась.

Но тоску не в силах превозмочь,
Хоть и верю, и люблю до боли,
А она, когда приходит ночь,
Как колдунья сковывает волю.

Может быть. А может, потому,
Что в разлуке жаждущее сердце,
В половодье грусти утонув,
Не могло душевностью согреться.

Но в потоке этих трудных слов,
От которых, может, будет горько,
Не считай, что всё к печали свёл,
Что живу сомнениями только.

Для меня осталась ты мечтой,
Солнцем с животворными лучами,
Без тебя жизнь кажется пустой
И не спится длинными ночами.

Всё равно: как долго и когда
Воют вьюги и пугают грозы,
Я к тебе прикован навсегда,
Словно к радости великой слёзы.

Москва, 1972

***

Моих стихов грустинка горькая
Витает в шелесте страниц,
Она коснётся зимней зорькою
Твоих несомкнутых ресниц.

Москва, 1972

***

Мне очень хочется прогнать
В бездонность памяти всю сложность,
Смысл прошлых лет я смог понять,
Как затяжную безысходность.

Москва, 1973

 

Голос во сне

Мысль во сне тревогой долго длилась,
И всю ночь болела голова,
Сердце почему-то сильно билось, 
Ясно чьи-то слышались слова:
«Не терзайся, успокойся, дурень,
Чтоб тоска тягучая ушла!
Разве мало в жизни было бури,
Разве редко мучилась душа?
Что с того, что ты воюешь рьяно
С признаками гибнущей любви,
Всё равно, оставив в сердце раны,
Она сдаст все крепости свои.
И когда, израненный бессонницей,
Потеряешь веру навсегда,
В тот же день убогою любовницей
Подкрадётся в пустоте беда.
Ты забудь, что есть на свете нежность,
И взаимность больше не ищи,
Всё равно душевности безбрежность
Обернётся гибелью души».
Эта речь, казалось, долго длилась,
Поутру болела голова,
Сердце непривычно часто билось,
Вспоминались горькие слова.

Москва, 1973

Уральская лебёдушка

Не грусти, Алёнушка,  
И не порть глаза,
Поддаваться горюшку,
Милая, нельзя.

Никуда не денусь,
Вверенный судьбе,
Поумерю ревность
И тоску в себе.

Я встречи нашей радость
Буду торопить,
Уже осталось малость
Нам в печали жить.

Но ожиданье грустно.
Как разлука зла!
Она меня искусно
В плен давно взяла.

Помоги мне, жёнушка,
Одолеть тоску,
Посылай, лебёдушка,
Весточки в Москву.

С ними зимней ночкою
Станет веселей,
Образ твой за строчками
Оживёт сильней.

Радость мысли светлые
Привлечёт на миг,
И в мечтах заветных
Будет жизнь двоих.

Будут пахнуть волосы
И лицо гореть,
И родного голоса
Звуки нежно петь.

В ожиданье встречи,
Света и тепла
Не погаснут свечи,
Не сгорев дотла.

Пиши, коль сможешь, чаще,
Не стесняясь слов,
Нет богатства краше,
Чем твоя любовь.

Москва, 1973